Семиотическая познавательная модель: природа как книга.

Научная революция XVII в. Связана с утверждением новой познавательной модели - Книги Природы, существующей наряду со Священным Писанием и дополняющим его. Метафора «Книга Природы» имеет длительную историю и на разных этапах истории культуры, а точнее не она, а познавательная модель, имеет разный смысл и на¬правленность. Известно, что Демокрит сопоставлял буквы алфавита с атомами и по образцу написания букв мыслил различение атомов по повороту, положению и форме. Эта же линия сравнения букв с неделимыми элементами проходит красной нитью через труды Эпи¬кура, Лукреция. Платон сравнивал звезды с буквами, с помощью которых все записано на небе, и наблюдение за звездами - с чтением букв алфавита природы. Но для античной культуры отнюдь не была характерна «метафора Книги», античность отдавала приоритет жи¬вой беседе, а не написанной речи. Это негативное отношение к запи¬санному отчетливо обнаруживается у Платона в диалогах «Федр», «Протагор», в его «Письмах». Поэтому-то и проводил Платон сравне-ние души с чистой доской. Это же сравнение характерно и для Ари¬стотеля, и для стоиков, и для Цицерона. Лишь в эпоху эллинизма возникло новое, почтительное, отношение к рукописной книге, ко¬торая стала объектом собирательства и почитания. Согласно антич¬ному восприятию, «человеческий голос, изначально выразивший мысль в слове и однажды разрешивший ее «немоту», немеет сам, застывая в «теле» книги, чтобы снова звучать при чтении книги». Принципиально иное отношение к Книге в культуре средних веков. Христианство и ислам - религии книги - Библии и Корана, соответственно. Для христианской культуры характерен культ Сло¬ва Бога) записанного пророками в Библии. Идея «Книги жизни» запечатленная в сердцах верующих, сакральном тексте Библии, в текстах и проповедях отцов церкви, пронизывает все христианское учение. Поэтому и герменевтика - искусство интерпретации тек¬стов (Библии и отцов церкви) - становится ядром средневековой культуры. В христианстве весь мир, в том числе и природа, вторичен относительно Слова Божьего. Природа - это символическое бытие, воплощение, причем низшая форма реализации воли и творческой мощи Бога, темное и непрозрачное воплощение Слова Божьего. Метафора «Книги Природы», существующей наряду с Библией, занимала важное место в средневековой культуре. К ней обращались Гуго Сен-Викторский, Августин, Бонавентура, Николай Кузанский и др. Так, Николай Кузанский писал: «Мне кажется очень уместным это уподобление мира письменам книги, в которой ни язык, ни на¬чертания букв неизвестны. Это как если бы немцу какой-нибудь грек подарил книгу, где Платон развернул силы своего ума. Внимательно изучая фигуры знаков, немец может по различию и совпадению начертаний догадаться о некоторых буквах, а по их комбинации - о разнообразных звучаниях, но о сути в целом или в части - никоим образом, пока ему не откроют его. Чем-то таким я представляю мир. В нем скрыто символическое изображение божественной силы, но пускай даже после старательного исследования через пропорции, различия и соответствия и тщательное рассуждение можно прийти к фактическому знанию элементов и их комбинаций, ни один ищущий сам собой все равно не найдет ни одного имени, никакого собственно¬го смысла букв, слов или их сочетаний, а просто рассудок припишет обнаруживаемым вещам какое-нибудь различительное имя... Эта книга единственно только открывает нам, что написавший все своим перстом «велик и высок», выше всего, что можно сказать... что, если он не откроет, ничего совершенно познать невозможно и что если ум не сообразуется с ним, то ничего не поймет». В другой работе Кузанский сопоставлял чувственный мир с книгой: «Чувственно постигае¬мые вещи - это как бы книги чувств, в которых через чувственные фигуры описано намерение божественного интеллекта, а это намере-ние есть проявление самого Бога-творца...». При обсуждении понятия бытие -возможностью которое характеризует идею абсолюта, за¬ключающего в себе все, что существует, Кузанский опять-таки срав¬нивает творческую мощь Бога с созданием книги, для постижения замысла ее творца необходим «живой интеллектуальный свет, име¬нуемый умом», а «ум есть как бы мыслящая книга, понимающая намерение писателя и в самой себе, и в другом». Конечно, для сред-невековых мыслителей «Книга Природы» представляла гораздо меньший интерес, чем Священное Писание. У них не было и не могло возникнуть мысли о равноценности, а тем более о приоритете «Книги Природы». Лишь постепенно к XIV-XV вв. утверждается идея о существовании двух книг - «Священного Писания» и «Книги При¬роды». Энциклопедические своды, известные как описание «природы вещей», начинают называть «Книгой Природы», воплощающей в себе божественную мудрость и благодать. В отличие от античности, где душа сопоставлялась с восковой дощечкой, сохраняющей благо-даря памяти то, что мы видели, слышали или сами придумали, мыс¬лители Нового времени видят в природе - текст, воплощающий в себе некий смысл, который надо понять. Сопоставление души с вос¬ковой дощечкой делали и Платон, и Аристотель, и Софокл, и Секст Эмпирик, и Боэций, но все они не переносили на природу те уподобления, с помощью которых описывали душу. Мыслители эпо¬хи Возрождения и просветители сравнивали душу с чистой доской и с чистым листом, говоря о разуме как tabula rasa (Эразм Роттердамский, Ф. ван Гельмонт, Гоббс, Гассенди, Декарт и, наконец, Локк). Христианство, подчеркивая незыблемость авторитета Библии и от¬цов церкви, непосредственно связано с почитанием Библии и с куль¬том учителя, образованности, книжности. В самой Библии нередко говорится о «книге жизни» (Откров., 2,5120,12), которую пишет Бог (Исход 32,22117,14), о писаниях, начертанных на скрижалях серд¬ца, узнаваемых и почитаемых всеми людьми (2 Коринф. 3,2--31 Иерем. 17,1 и др.). Эта метафора «Книги природы» и стала центральной для ученых нового времени. Из метафоры, возникшей в рамках христианского мировоззрения, она становится познавательной моделью, объясняю¬щей природу, ее язык, ее символы. Эту познавательную модель широко использовали и Галилей, и Р. Бойль, и Гассенди и др. Так, Галилей, критикуя мысль о том, что философия должна основывать¬ся на мнении какого-нибудь авторитета, писал: «Философия написа¬на в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык и толковать знаки, которыми она написана. Написана же она на языке математики, и знаки ее - треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не мог бы понять в ней ни единого слова, без них он был бы обречен блуждать в потемках по лабиринту». Р. Бойль также рассматривал Природу как открытую книгу, но у него эта книга говорит на другом языке - не на языке математики, а на языке химических веществ и их соединений. «Так как Бог бес¬конечно мудр, то и Природа - его великий субститут, являющийся ничем иным, как активной мощью и активным законом, встроенным Богом в мир и во все его составляющие, движется к своим целям и совершеннейшей представимой пруденцией... Имей мы остроту ума и любознательность для искусного постижения той мудрости, с кото¬рой Природа предвидит далекие последствия, когда она отвергает угрожающие вещи и тайно лишает осуществимости то, что могло бы ей повредить, и будь мы достаточно искусными в применении этих наблюдений к нашему собственному поведению, к нашим делам и спорам как в частной, так и в публичной жизни, мы могли бы вывести из них куда более состоятельное и невинное благоразумие, чем из книг Макиавелли и Тацита, обрели бы честь, так и удовлетворение, управляя собой по тем же самым надежным методам и великим максимам, по каким Бог управляет миром». По словам Р. Войдя, «Книга Природы» не только удовлетворяет потребности человека н приносит ему наслаждение, но также и учит его, дает ему инструк¬ции: каждая страница этого огромного тома природы полна реальной иероглифики, еде вещи стоят вместо слов, а их качества - вместо букв. «Чтение книги Природы любознательным умом мало похоже, скажем, на чтение басен Эзопа или какого-нибудь пестрого сборника, где каждый рассказ не зависит от другого. В книге Природы, как в хорошо составленном романе, части настолько пригнаны друг к другу и соотносятся друг с другом, а вещи, которые нам предстоит открыть, настолько темны и неполно показаны теми, кто приступает к ним, что ум никогда не будет чувствовать себя удовлетворенным, пока не дойдет до конца книги». Ф. Бэкон называл природу предметом «естественной истории», «книгой творений господних» и «как бы вторым Писанием». Бог «дал нам две книги: Книгу Писания, в которой раскрывается воля Божья, а затем - книгу Природы, раскрывающую его могущество». Он го¬ворил об азбуке Природы, о необходимости постепенного перехода от простых букв к слогам, «подняться до свободного чтения книги суще¬го». Включая историю искусств, под которыми он понимал совокуп¬ность ремесел (земледелие, механические искусства и ремесла), в естественную историю, Бэкон критиковал ошибочное мнение, счита¬ющее искусство и природу, естественное и искусственное отличаю¬щимся «от естественного не формой или сущностью, а только дейст¬вующей причиной: ведь вся власть человека над природой ограничи¬вается властью над движением, т.е. способностью соединять и разъединять природные тела». М. Монтень, называя книжную мудрость жалкой, противопо¬ставлял ей знание о природе, которое должно быть книгой для моло¬дежи. Противопоставление книжной мудрости подлинной книге - природе началось, очевидно, еще с Р. Декарта, который писал о себе, что он «совершенно забросил книжную науку» и обратился «к вели¬кой книге мира». Итак, перед нами своего рода семиотическая онтология - уче¬ние о природе как о знаковом бытии, выражающем на языке тех или иных наук (математики, химии и др.) скрытые смыслы, весьма нео¬чевидное смысловое содержание. Природа, рассматриваемая по мо¬дели книги, обладает внешним и внутренним бытием, знаковой и смысловой сторонами. В этой модели подчеркивается, во-первых, связность знаков, целостность их организации, уподобляемая Р. Вой¬дем целостной структуре романа, во-вторых, духовное, смысловое единство, которое необходимо выявить, расшифровать за пестротой природных явлений, в-третьих, многообразие языков, шифров, на которых написана Книга Природы, в-четвертых, допущение лично¬сти Творца этой «книги» и человека, умеющего расшифровать ее язык, читать ее. Отношение Творца и человека, постигающего смысл Книги Природы, - межличностное отношение, опосредованное при¬родой. Наука нового времени, использовавшая в процессе своего возникновения эту познавательную модель, постепенно отказалась от нее и все более и более трактовала природу как систему естествен¬ных тел, сил и движений. Романтики (и французские, и английские, и немецкие) стреми¬лись возродить представление о Книге Природы, делая акцент на духовности природы, воплощении в ней душевных устремлений, предпочтений и сил, не приемля противопоставление слов и вещей. Так, Кольридж писал о Книге Природы, что она «во все времена является музыкою умов благородных и праведных, поэзией всей на¬туры человека и предназначена для того, чтобы читать ее также в переносном смысле и находить в ней соответствия и символы из мира духовного. Сейчас, когда мой взгляд обращен к цветущей лужайке, передо мною раскрывается одна из самых умиротворяющих глав этой книги, - глава, в которой нет ни одного слова скорби, ни одного знака греха или страдания... Но более того.., мне чудится, что усматриваю я в этих мирных предметах, которые созерцаю, нечто большее, чем произвольно избранный мною пример, нечто большее, чем простую фигуру сравнения, являющуюся плодом моей собственной фантазии. Я ощущаю священный трепет - как если бы предстала перед взором моим сила такая же, как сила разума, - та же сила, но в более низком воплощении, - то есть символ, заключенный в самой природе ве¬щей... поддерживая непрерывное животворящее движение частей целого, пребывающего в состоянии глубочайшего покоя, он (орган природы - авт.) становится зримым организмусом всей бессловес¬ной или примитивной жизни природы, и поэтому, соединяясь с одной крайностью, становится символом другой, - естественным символом высшей жизни разума». Р. Эмерсон - один из представителей американского романтиз¬ма - проводил мысль о том, что «любое явление в природе есть символ какого-нибудь явления духовной жизни», что «вся природа является метафорой человеческой души». «Жизнь в гармонии с при¬родой, любовью к истине и добродетели очистят взор для того, чтобы стал доступен созданный природой текст. Мало-помалу мы можем узнать самый первичный смысл постоянных явлений природы, тогда мир станет для нас открытой книгой». Познание самого себя оказывается тождественным познанию природы, которая является оттиском души, ее способностей и сил. Он подчеркивал, что необходимо возвратиться к естественной природе. Лишь в этом случае можно увидеть в явлениях природы тень души и подметить соответствие каждого элемента природы движению души. Уподобление природы книге, а ученого - дешифровальщику ее знаков характерно и для науки XVIII-XIX вв. Ж.Л. Егоффон в работе «Эпохи природы» проводил сравнение между натуралистом и гражданским историком, который дешифрует античные надписи для того, чтобы определить эпохи революций в истории человечества, проводит раскопки в архивах мира и недрах земли ради обнаружения старых памятников, восстанавливает по обломкам целое для того, чтобы понять физические изменения, произошедшие в разных эпо¬хах естественной и человеческой истории. Ж. Кювье, отстаивавший иные принципы в естествознании (принципы катастрофизма) сопоставлял работу палеонтолога с рабо¬той археологам «Мне, как некоему нового рода археологу, приходи¬лось одновременно и восстанавливать памятники былых переворотов и дешифровывать их смысл; я должен был собирать и соединять в их первоначальном положении те осколки, на которые они распались, воссоздавать древние существа, которым они принадлежали, восста¬навливать эти существа в их пропорциях, с их признаками, наконец, сопоставлять их с ныне живущими на земле: искусство, до сих пор почти неизвестное». Точно так же и Ч. Лайель - основоположник исторической гео¬логии - сопоставлял работу геолога с работой историка, которые объединяет то, что они должны «вывести правильные и философиче¬ские заключения из различных дошедших до нас памятников пред¬шествовавших событий». Геолог имеет дело с архивом природы, с ее летописями, часть которых написана на древнем. языке, часть - на новых языках. Аналогия с языком оказывается у Лайеля многозна-чительной: подобно языку природа изменяется очень медленно, сход¬ны и их единицы изменений (слово в языке, вид в природе). Геолог, как и все натуралисты, должны понять «символический язык, на котором написана автобиография земли», интерпретировать про¬шлые памятники земли, исходя из актуально данного, живого «язы¬ка» геофизических процессов и изменений. Как мы видим Книга Природы теперь уже мыслится как автоби¬ография. Метафора - модель лишается каких-либо теологических мотивов. И это отметил один из учеников Лайеля Г. Скроуп, кото¬рый, говоря об альтернативных концепциях в геологии - катастрофизме и униформизме, отметил, что «нельзя восхвалять книгу Свя¬щенного Писания и препятствовать изучению книги Природы, ут¬верждать Бога истины и сопротивляться исследованию его творе-ния». Катастрофизм в геологии как раз и выступал с попытками ограничить естественно-научное познание книги Природы - ее ав¬тобиографии, представленной в слоях земной коры, ее почве и поро¬дах. Обращение к знаково-семиотической структуре и к процедуре понимания, к метафоре «Книга Природы» было мощным средством построения естественно-научных теорий. Экстраполируя процедуры интерпретации и понимания смысла текстов, развитые в гуманитар¬ном знании, прежде всего в исторических науках и лингвистике, естествознание обращалось к процедуре понимания не просто как способу обоснования, но и как к способу исследования своего объекта. Обращение к метафоре «Книга Природы» ставшей познаватель¬ной моделью естествознания показывает, что исходным для на¬учного знания оказывается проблема смысла Книги Природы смыслам который предполагается существующим в природе и дол¬жен быть «расшифрован», Классическое естествознание предпола¬гало и прямо вводило в состав теории представление об абсолютном наблюдателе - сознании, которое находится над миром и извне по-стигает естественные процессы и явления. Прообразом такого абсо¬лютного наблюдателя (обобщение его - трансцендентальный субъ¬ект в философии Канта, выполняющий функцию гаранта общезначимости истинного знания) был божественный, абсолютный разум, всевидящее существо. Символический язык, на котором написана биография приро¬ды ,- язык математики, химии, физики. Отправным пунктом воз¬никающей в XVII-XVIII вв. науки были, во-первых, идея умопостигаемости смысла языка природы, принципиальной возмож¬ности его постижения, и, во-вторых, отказ от допущения каких-то иных, эзотерических пластов смысла, который де неадекватным об-разом выражен в языке природы. Иными словами. Книга Природы дана нам чувственным образом, ее смысл следует расшифровать. Это в принципе возможно и необходимо осуществить, и иного смысла, помимо того, который выражен в языке природы, не нужно искать. Функция этой познавательной модели состоит в обосновании воз¬можности постижения природы, в предположении принципиального совпадения нашего знания и природы, нашего языка и языка природы, совпадения нелегкого, требующего усилий, образования, выуч¬ки, но все же осуществляющегося в процессе познания. Тем самым для формирующегося естествознания фундамен¬тальными были не абстракции «естественное тело», «движение» и т.д, а те смыслопорождающие уподоблениям которые своим ис¬током имеют деятельность человека. Ведь метафоры, связанные с книгой и языком природы! коренятся в человеческой жизнедея¬тельности и порождены ею. Язык познавательной деятельности, те смыслы, которые порождены ею и существуют только в ней, прежде всего смыслы, формирующиеся дисциплинарным языком (геомет¬рии, химии, алгебры и т.п,), проецируются на природу, превращают¬ся в язык самой природы, в язык бытия. На этапе формирования языка тех или иных научных дисциплин, когда только складываются ее идеальные объекты, категориальный аппарат теории и методы, укорененность смыслов в человеческой жизнедеятельности очевид¬на. Затем после того, как идеальные объекты теории уже сформиро¬вались, эти смыслы становятся свойствами вещей, естественных тел и природы в целом, а их связь с деятельностью человека выветрива¬ется из сознания ученых. Происходит дегуманизация смыслов, за¬бвение смыслопорождающего истока идеальных объектов теоретического естествознания - человеческой жизнедеятельно¬сти. Этот процесс описывается как деантропоморфизация естествен¬ных наук, которые постигают логику вещей самих по себе, существующих независимо и вне человеческой деятельности. Поэто¬му на последующих этапах естествознания, когда научная дисцип¬лина утвердилась со своей системой понятий, методами и языком, уже не нужно обращаться к метафоре и к познавательной модели «Книга Природы». После оборачивания знаково-семиотических структур науки, их натурализации, превращения их в свойства есте¬ственных тел и процессов, метафора «Книга Природы» становится излишней, избыточной. Исходной оппозицией становится противо¬поставление естественного и искусственного. Метафора «Книга При¬роды» становится излишней не потому, что, как утверждал Гете, книга перестала быть чем-то священным и «нам уже нелегко отне¬стись с уважением как к переплету, так и к ее содержимому», а потому, что сложилась система идеальных объектов и научная мысль, обретшая свои основания, начинает двигаться по логике ве¬щей самих по себе. Движение научного знания осуществляется бла¬годаря тем структурам, которые были построены на уже исчезнувшем фундаменте. В современном естествознании, конечно, не допускается сущест¬вование некоего абсолютного наблюдателя, стоящего над миром. По¬знающий субъект погружен в мир, уже осмысленный в различных формах, а познание предполагает «предпонимание» объектов приро¬ды, осуществляющееся благодаря естественному языку, эмпириче¬скому опыту, образованию. Кроме того, эксперимент, который со¬ставляет одну из отличительных черт естествознания, является воз¬действием человека на природу, протекает в условиях, созданных им и осуществляется по плану, заранее «формулированному. Мыслен¬ный эксперимент, в ходе которого формулируется сценарий реально¬го эксперимента и планируется его ход, может рассматриваться как некое подобие той реконструкции замысла автора, которая осущест¬вляется при чтении книги, при стремлении постичь ее язык, интерп¬ретировать ее смысл. Конечно, речь идет лишь о вполне определен¬ной степени подобия, об аналогии между мысленным экспериментом и постижением замысла «Книги Природы», но об аналогии весьма многозначительной и перспективной. Эта аналогия - один из при¬меров реального союза естественно-научной и гуманитарной культур и залог рождения нового союза между этими двумя культурами, ставшими столь чуждыми друг другу. Современное научное знание можно представить как «вавилон¬ское смешение» языков. Причем язык каждой науки многослоен сам по себе. Многослойность характеризует языки отдельных наук и язык научного знания в целом, поскольку дисциплинарный язык может быть понят как определенный ярус семиотической системы науки в целом. Дисциплинарные языки естественных наук могут быть поня¬ты как специфические слои или ярусы научного знания, надстраива¬емые друг над другом, начиная от «объектных» языков, соотносимых с внешней реальностью через процедуры эмпирического наблюдения и измерения, вплоть до метаязыков. Каждый из этих уровней языка науки обладает собственной спецификой и специфическими семио¬тическо-коммуникационными средствами, собственной семантикой, синтаксисом и прагматикой. Тем самым язык науки разноречив, поливариантен, многообразен. Семиотический подход к дисциплинарному знанию позволяет вычленить в нем две «ипостаси», одна из которых характеризует его как систему, другая - как совокупность актов коммуникации. По¬добно тому, как в современной лингвистике, начиная с Ф. де Соссюра, проводится различие между языком и речью, целесообразно и в анализе науки провести различие между системой дисциплинарного знания, обладающего внутренней определенностью и нормативностью, и множеством актов исследовательской деятельности, в том числе и речевых актов. Функции дисциплинарного массива знания относительно позна¬вательно-коммуникационных актов аналогичны функциям языка по отношению к речевой деятельности. Аналогия между дисциплинар¬ным знанием и языком имеет под собой вполне реальные основания. Дисциплинарная организация знания «задает»» научному сообществу определенную систему общепризнанного языка, систему норм и об¬разцов решения научных проблем. Дисциплинарное знание как языковая моделирующая семиоти¬ческая система оказывается вместе с тем моделью мира, принимае¬мой данным научным сообществом и складывающейся из различных по уровню семиотических систем. Эта модель мира существенно оп¬ределяет способы действий каждого члена научного сообщества, «за¬давая» набор операций, правила их использования, совокупность принципов и схем объяснения, способы интерпретации, методологи¬ческие регулятивы и т.д.